Алексей Бабий: В архиве мне больше всего не хватает вертящегося кресла
07.07.2016Алексей Бабий, руководитель красноярского отделения «Мемориала» долгие годы занимается одним из ключевых проектов общества — Книгами памяти. Он единственный исследователь в России, систематически работающий с районными архивами целого края. Куратор проекта «Личное дело каждого» Светлана Шуранова поговорила с Алексеем об этом опыте.
— Алексей, скажите, как часто вам в связи со своей профессиональной деятельностью приходится обращаться в архивы?
— Постоянно. А последние два года я вообще просто там живу. Кроме шуток. Я там сижу от момента открытия до момента закрытия непрерывно. Месяцами.
— А с какими делами вы работали в течение последних двух лет? И к какому временному периоду они относятся?
— Они относятся конкретно к периоду с 1926-го по 1936 год и это дела из фонда лишенных избирательных прав. Там личные дела лишенцев, списки лишенцев, протоколы троек по выселению и т.п. До этого я год сидел в архиве ГУВД и работал там с так называемыми восстановленными делами кулаков. Раньше приходилось немножко работать — пока еще был доступ — с архивно-следственными делами в ФСБ, но очень немного.
— Что значит «пока был доступ»? Есть конкретные законы и постановления, которые затрудняют вашу архивную работу?
— Речь идет о так называемом «приказе от трех министерств» 2006 года. Это приказ от ФСБ, МВД и Министерства культуры, который регламентирует доступ к документам, относящимся к репрессированным людям. И там совершенно четко устанавливается 75-летний срок, в течение которого эти документы могут быть предоставлены только родственникам, и дается перечень документов, которыми человек должен подтвердить родство; либо по доверенностям от родственников. И, поскольку мы начинали работать над Книгой Памяти с 2003 года, то, пока не было этого приказа, довелось немножко поработать с архивно-следственными делами. Несмотря на то, что я – руководитель рабочей группы по созданию Книги Памяти, то есть утвержден краевой администрацией, и у меня в каком-то смысле в подчинении представитель ФСБ, который входит в рабочую группу. Но в соответствии с этим приказом я не имею права работать с архивно-следственными делами.
Если бы приказа не было, жаловаться почти и не на что было бы. У нас был инцидент, когда фонд в госархиве для нас оказался очень нужным, потому что там были сведения о репрессированных людях, на которых почему-то не сохранилось архивно-следственных дел. И сам по себе фонд очень интересный, потому что он раскрывает то, что происходило во время следствия — это документы прокуратуры с жалобами подследственных на плохое содержание, на какие-то нарушения. Мы с ним только немножко поработали в 1990-е, а его взяли и засекретили. Мы давай выяснять — зачем засекретили, ведь он же уже был рассекречен. Они согласились, что, конечно, зря. Но оказалось, что они теперь не могут его сами рассекретить, это должна решить какая-то инстанция в Новосибирске.
— И сейчас так же: на местном уровне они могут засекречивать, а рассекретить только через длинный путь?
— Да. Естественно, если что-нибудь нужно засекретить, вышестоящая инстанция сделает это быстро и с удовольствием. А если рассекретить — всё начнет вертеться со скрипом. Так работает наша государственная машина в любых случаях, в том числе и в этом. В общем, к этому фонду мы с тех пор не имеем доступа, хотя при подготовке Книги Памяти он бы нам очень сильно пригодился.
— Как вы думаете, в связи с чем было принято такое решение о доступе к подобным делам?
— Это один из этапов закручивания гаек. Ведомство в начале 1990-х было несколько зашуганное, не скажу, что своей тени боялось, но, во всяком случае, при относительно небольшом нахальстве можно было там много чего получить. Например, наш председатель вообще все 1990-е годы сидел, не вылезая, в архиве ФСБ. Просто приходил к девяти утра и уходил в шесть вечера, когда закрывали. Он переписал полностью расстрельные списки все, протоколы «троек» переписал, кучу архивно-следственных дел законспектировал. Он просто запрашивал по фамилиям. У нас, например всплывает где-то фамилия арестованного человека. Он запрашивает по фамилии дело — приносят, он с ним работает. И дело, в отличие от того, как сейчас его подают, не имело заклеенных мест, никакая информация о так называемых третьих лицах не была закрыта. Сейчас они дело, прежде чем даже родственнику дать, очень тщательно готовят. У них есть специальная бумага такая, серенька, липкая, которая прилипает, но не портит документ, и они этими полосками, более толстыми, более тонкими, закрывают фамилии следователей, лиц, с которыми проводились очные ставки, сами очные ставки закрывают полностью.
— Чего они боятся?
— Они закрыли это, якобы оберегая личную тайну. По закону о личной тайне после 75 лет любой документ должен предоставляться. Но у нас даже по истечении этого срока очень неохотно дают дела. Причем они уже не могут законно отказать дать дело — это может быть обжаловано в суде. И потому они всё время норовят ответить устно, какие-то привести аргументы. Был такой Сотников, открывший норильское месторождение в 1920 году, и в 1920 году же ЧК расстрелянный. Когда я захотел с этим делом ознакомиться и кое-что там скопировать, они говорят: «Ваш председатель с этим делом знакомился и он отксерокопировал». А я именно поэтому и запрашивал дело, что очень плохая копия, она не годится, например, для воспроизведения в книге. Но я не стал с ними ругаться, у нас просто отношения складываются не таким образом. Архивисты делали по Книге Памяти многое сверх того, что от них требовалось по должностным обязанностям. Например, они могли работать с архивно-следственными делами в выходные, остаться вечером. Они могли бы нам ответы на запросы, которые мы носим, давать, как положено по закону, в течение 30 дней, а они обрабатывали запросы в течение недели. Как-то шли навстречу. Поэтому не хотелось переводить отношения в такой формат, который в армии называется: «Хочешь жить по уставу? Сейчас будешь жить по уставу». Когда солдат начинает права качать, его заставляют полностью выполнять весь устав. Это он с «губы» вылезать не будет, потому что нарушить устав может в любой момент. Вот и здесь то же. Если мы начнаем права качать, архивисты ответят: «Давайте жить по уставу». И тогда пропадут все наши хорошие отношения.
— Скажите, а если бы в вашей исследовательской команде не было людей, имеющих отношение к ФСБ, вам бы сейчас давали ответы на ваши запросы?
— А здесь дело даже не в этом… Ну да, мы все вместе делаем, это совместный продукт наш. Но они — люди субординации. Например, мы знали, что у них имеется база данных по фонду прекращенных дел. Все региональные ФСБ должны были завести эти базы данных в начале 1990-х годов, обрабатывать архивно-следственные дела и вбивать в картотеку информацию для поиска людей по этим делам. Какие-то управления это выполнили, какие-то нет. Так вот, мы, зная, что эта база есть, всё время пытались ее получить. Если мы сейчас работаем с архивно-следственными делами, то почему мы не можем поработать с базой? Они говорят: «Мы люди военные. Нам не жалко. Если нам дадут команду, мы вам дадим эту базу, а не дадут — не дадим». И, как только краевая администрация запустила проект с Книгой памяти, они нам эту базу выдали.
— Последние два года вы работаете только в районных архивах?
— Да. Я был бы счастлив, если бы дело было, как в Омске, например: у них районные архивы все фонды по лишенцам передали в областной архив. Поэтому они, когда работали над Книгой Памяти, просто ходили, как на работу, в областной архив, и там район за районом прорабатывали. У нас картина совершенно другая. Примерно треть этих фондов передана в краевой архив, а две трети так и находятся там на местах. Красноярский край довольно разбросанный: могу сказать, что до одного из архивов, в которых я работал, в мае месяце на автобусе дорога занимает девять часов.
— По какому принципу происходит перевод дела из краевого в районный, в областной архив?
— Вообще здесь процветает необязательность исполнения закона. Например, еще при Ельцине, в начале 90-х было решение о передаче фонда прекращенных дел из ФСБ в государственные архивы. И в некоторых регионах этот фонд весь был передан в государственные архивы. А в других регионах, вот как в нашем, шла эта передача, а потом в какой-то момент в РУ ФСБ решили, что хватит передавать — и перестали передавать. И какая-то часть, меньшая, лежит в краевом архиве, а большая — в РУ ФСБ.
— Скажите, а как вы принимаете решение о том, в какой архив вам нужно ехать?
— У нас на сайте есть в разделе «Реабилитация» целая инструкция о том, как искать репрессированных, куда обращаться. Здесь принцип довольно простой. Первым делом надо выяснить две вещи: либо его арестовали по 58-й статье, либо арестовали, но не по ней, а по указу – например, знаменитому и популярному «указу от седьмого-восьмого». Второе: была ли административная высылка, например, немцев Поволжья, раскулаченных и так далее. В зависимости от этого пошла развилка, потому что, если была административная репрессия, то надо обращаться в УМВД того региона, куда его выслали (а в случае раскулачивания ещё и в районный архив по месту раскулачивания). А если его арестовали по политической статье в таком-то регионе, надо обращаться в ФСБ этого региона. Если это так, то должно сохраниться архивно-следственное дело, и дальше уже мы либо рекомендуем запрашивать архивную справку, либо, если исследователь хочет ознакомиться с делом, нужно доказать родство. Дальше опять пошли развилки. Если исследователь находится в этом же регионе, то пишет заявление, прикладывает копии документов о родственной связи, и ФСБ назначает дату, когда можно ознакомиться с делом (которое, как я говорил, старательно готовят, заклеивают). Если родственник живет в другом регионе России, есть несколько вариантов. Он может сам приехать, написав заявление, может попросить переслать дело в ФСБ региона проживания, и там с ним ознакомиться. Если родственник за пределами России, у него два варианта — либо самому приехать, либо написать доверенность на то, чтоб, допустим, я с этим делом ознакомился. Но этот вариант не очень хороший, потому что если раньше разрешали всё дело переснять, теперь дают переснять до десяти страниц. Остальное хочешь конспектировать — сиди конспектируй.
— А почему так? Мне кажется, это тупиковое глупое положение.
— Глупое. Сотрудник должен при мне сидеть, пока я дело читаю, чтоб я листы не выдрал, и вот он сидит и скучает, а сотрудников в архиве всего два-три человека. Я же им объясняю: гораздо проще, если я приду с фотоаппаратом, пересниму всё дело и уйду. Раньше с этим проблем не было.
— Раньше — это до какого года?
— До 2006-го, это рубеж. Следующий рубеж — дело архангельских историков, когда чуть было профессора Михаила Супруна не посадили. На него завели уголовное дело, начальник информационного центра УВД вылетел с работы. А всего-то лишь люди делали Книгу Памяти по депортированным немцам. Это то же самое, чем я сейчас занимаюсь практически — не по немцам, так по кулакам, какая разница. И после этого работники как ведомственных архивов, так и других, сильно прижухли, стали бояться, что с ними это может произойти.
— А вы можете рассказать об особенностях правоприменения в разного типа архивах? Как отличаются архивы в зависимости от уровня подчинения? Мы уже поняли, что ведомственные жестче.
— В краевом архиве сложнее, чем в районном. В краевом не дадут родственнику посмотреть личное дело лишенца, потому что деревенские люди — это совершенно особая статья. Они там до сих пор, как правило, и живут — и потомки тех, кто раскулачивал, и потомки раскулаченных. Не выдавать дела незаконно, и 75 лет прошло даже по «приказу от трех министерств», но они стараются не давать. Они могут предложить копии каких-нибудь документов, например, опись изъятого имущества, но протоколы собраний бедноты или сельсовета не дают. В краевом архиве люди, которые пытаются это сделать, как правило, получают отказ, но я знаю случаи, когда люди настырные добиваются своего и даже копируют дела. А в районных как-то с этим помягче — я видел, как люди знакомятся с личными делами своих родственников. Я уж не знаю, что было за кулисами, может, этот человек знакомый или надежный. Этот параметр «надежный» очень важен. Когда мы начали делать по районным архивам Книгу Памяти, мне сказали буквально следующую вещь: «Наши архивисты не смогут работать, они очень заняты (и они действительно заняты, как сотрудники во всех архивах), а от вас мы пускает только именно вас (то есть меня)». Я, например, скандальные документы не буду публиковать. По правде говоря, такая жесткая работа идет, что даже и не до того. Там драмы человеческие разворачиваются в каждом личном деле. Много бывает ситуаций, которые могли бы публицистически прозвучать – например, довольно типичная история женщины, которая после лишения избирательных прав порывает с мужем, пишет заявления о том, что она ничего общего с ним не имеет. Или такая же история с сыном лишенца, публично отрекающимся от своего отца. Но они уверены, что я этого не буду делать, поэтому мне дают зеленый свет в работе с документами.
— Вы говорили, что очень загружены сотрудники каждого из типов архивов. Почему сложилась такая ситуация?
— Могу сказать про муниципальные архивы, районные, про другие не буду, хотя и там идут сокращения сильные. На моих глазах за буквально 10 лет штат архива РУ ФСБ сократился с десяти человек до трех, отдел реабилитации ГУВД с двадцати до пяти человек. Районные архивы загружены запросами от пенсионного фонда, от других организаций, от граждан. В районных архивах ситуация осложняется тем, что они сидят на бюджете районных же администраций. А некоторые даже не являются юридическими лицами, а входят в какой-нибудь орготдел при администрации, и при нем есть главный специалист по работе с архивными документами или что-то в этом роде. Там всё время идут какие-то реорганизации, укрупнения, передачи, этот бедный архив может передаваться из одного отдела в другой, а отделы создаются из соображений востребованных направлений. Идет непрерывная аппаратная борьба и архив переходит из отдела в отдел. Реальное начальство архива — архивное агентство, и они подчиняются тем распоряжениям, которое спускает краевое архивное агентство, но при этом зарплаты, аренду помещений и прочие вопросы нужно решать с районной администрацией. При мне драмы разворачивались: например, в Боготоле совершенно ужасное помещение, они арендуют его на почте, на втором этаже, крыша дырявая, и при мне весной начало архив топить. Как весна, они притаскивают большие куски полиэтилена, накрывают все стеллажи, потому что по стенам и с потолка вода бежит, к тому же может замкнуть электропроводку, и тогда это всё будет еще и гореть. Но они не могут с этим справиться. Звонят в краевое архивное агентство, те звонят в районную администрацию, но там ничего не происходит. И такая патовая ситуация может сколь угодно долго длиться. Если уж это архив, пусть он будет подразделением архивного агентства, пусть будет на едином финансировании. А так они сидят между двух стульев, и у них из-за этого масса проблем дополнительных ко всему прочему.
— Скажите, а чего вам больше всего не хватает, когда вы работаете в архиве?
— Скажу. Мне больше всего не хватает вертящегося кресла. А это серьезно, между прочим. Я на этом себе спину испортил. Документы, с которыми я работаю, написаны, как правило, карандашом по серой оберточной бумаге, и для того чтобы прочитать, что там написано, мне приходится носом залезть, и начинаются со спиной проблемы, потому что много времени так сидишь, нагнувшись влево. В одном архиве было вертящееся кресло, я просто счастлив был, потому что крутнулся — посмотрел, крутнулся обратно — в список набил. Еще одна вещь. Архивы существуют в очень жутких, бывает, условиях — вот в том же Боготоле крыша протекает после каждого дождя и каждую весну. В ачинском архиве не хватило денег на отопление, с 30 апреля его отключили, а у нас все-таки Сибирь. Вот вы не поверите, я приехал в мае, в архиве было +10, я сидел полностью одетый и иногда ходил на улицу погреться, потому что там было маленько потеплее — руки начинали замерзать и плохо по клавиатуре бегали. В Боготоле угловое помещение, зимой там было очень холодно, я сидел в пуховике, только шапку и перчатки снимал, и сотрудницы сидели одетые, ну, у них еще обогреватели включены были. Это условия, в которых люди работают. А летом у них жарища жуткая, потому что солнечная сторона, ничем не закрыты окна, летом работать невозможно и дышать нечем. И в каждом практически архиве что-нибудь такое да есть. Хотя есть и архивы, в которых всё очень хорошо. Но я видел всего один районный архив, который выбил деньги и купил удобное оборудование.
— Алексей, спасибо большое за интервью!