5 июля 2019 года умерла Дина Николаевна Нохотович — легендарный архивист и историк, более 50 лет проработавшая в Государственном архиве Российской Федерации. С 1976 года Дина Николаевна возглавляла отдел спецфондов, в котором хранилось множество документов, в том числе ОГПУ, НКВД, МВД, и документы, связанные с ГУЛАГом. Часть этих материалов была засекречена, и рассекретить многие из них удалось благодаря работе Дины Николаевны. С ее участием, помощью и профессиональной поддержкой был осуществлен не один проект «Мемориала». О Дине Николаевне, ее работе, об атмосфере в архивах и о том, почему архивный работник до сих пор не «союзник» исследователю, мы поговорили с историком Никитой Петровым.

— Никита Васильевич, расскажите, пожалуйста, как и когда Вы впервые оказались в ГАРФе и познакомились с Диной Николаевной Нохотович? 

— С Диной Николаевной я познакомился в 1990 году, когда нас, сотрудников «Мемориала», или активистов «Мемориала», потому что в то время “Мемориал” только-только, что называется, «вошел в закон», впервые пустили в этот архив. Раньше в архивы довольно строго пускали только по отношениям из различных организаций и учреждений, — но государственных, — а здесь впервые пришла общественная организация, и это был своего рода знак, что что-то в стране, безусловно, изменилось. Все-таки перестройка, новые условия.И вот мы попали на работу сначала в общий читальный зал ГАРФа, а потом выяснилось, что в ГАРФе есть, так называемый, отдел спецфондов.

— Как это выяснилось? 

В разговорах, безусловно. Когда я собирал материалы о работе НКВД по различным фондам, например, фондам ВЦИК или Верховного Совета, то нам сказали: «Что вы мучаетесь? Есть отдел спецфондов, там есть материалы”. Более того, отдел спецфондов сам по себе тогда включился в то, что называется “выставочная работа”. Летом 90-го года была большая экспозиция в одном из павильонов ВДНХ о советской истории и о репрессиях. “Мемориал” также активно участвовал в подготовке этой экспозиции, предоставил ряд экспонатов. Там же были выставлены документы ГУЛАГа из ЦГАОР [ныне — ГАРФ]. Эти документы не имели ссылки на фонды, но было понятно, где они хранятся. Выяснилось, что это отдел спецфондов дал те уникальные копии документов на выставку. 

И так все сошлось на том, что есть Дина Николаевна Нохотович, у нее есть научный сотрудник Александр Иванович Кокурин, которые как раз хранят и документы упраздненного и расформированного в январе 1960 года МВД, и различные документы НКВД, и частично документы, связанные с ГУЛАГом, в том числе документы ОГПУ по линии ГУЛАГа и многое другое. И летом 90-го года я попал в этот отдел спецфондов. Сначала, конечно, Дина Николаевна встретила нас настороженно, потому что мы были люди без допуска… В отдел Дины Николаевны приходили люди только с допуском. И, пожалуй, я могу сказать о себе, что я, наверное, первый, кто пришел туда без допуска. 

— Вы помните эту первую встречу с Диной Николаевной?

Да, конечно. И Дина Николаевна тогда сказала: «Я вам рада помочь.» Она была очень приветлива и дружелюбна по отношению к «Мемориалу», потому что сама по себе Дина Николаевна была человеком прогрессивно мыслящим. Курс на открытость, курс на перестройку не вызывал у нее идиосинкразии, как у других архивных работников, которым казалось, что с какой стати мы вообще должны каких-то людей с улицы к себе пускать. Дина Николаевна сказала: «Я не хочу только нарушать никаких правил. Если будет распоряжение дирекции вас допустить к этим материалам, то тогда пожалуйста.» 

Я обратился к заместителю директора тогда еще не ГАРФ, а ЦГАОР, к Татьяне Федоровне Павловой. Она ответила, что если там есть несекретные документы, вы их сможете смотреть, но нужно разрешение от МВД. Разрешение от архивного подразделения МВД мы тогда легко получили. Там был Виктор Петрович Коротеев, который к нам довольно хорошо относился. Когда мы пришли к нему целой делегацией от «Мемориала» — Арсений Борисович Рогинский, Сергей Адамович Ковалев и я, — для того, чтобы поговорить о том, может ли МВД помогать нам в нашей исторической работе, он согласился. 

И так я стал работать в этом отделе, который находился на пятом этаже 12-го подъезда, где Дина Николаевна чуть-чуть выше по этажу сидела в какой-то своей отдельной каптерке-каморке, которую хорошо, кстати говоря, и очень проникновенно вспоминает Павел Полян в некрологе, который он написал.

— Я там тоже пару раз была. У нее, правда, был очень маленький кабинетик…

А кто там не был? Там были все, потому что Дина Николаевна, прежде чем человек приступал к работе в ее зале, принимала его у себя и спрашивала: кто такой, с чем пришел и что хочет смотреть. 

— Получается, что то, что эти документы хранились в “спецфондах”, не обязательно означало, что они были секретные.

Среди этих спецфондов была масса документов, которые, вообще не имели формального грифа секретности. И таких документов было довольно много и за 30-е годы, и за 40-е. Обычные приказы, приказы по кадрам, например. И это то, с чего мы начинали, это то, что можно было легально смотреть. 

— Как дальше развивалась Ваша работа? 

Дина Николаевна была открыта к общению и была готова помогать. Она как раз понимала, что вся эта коллекция документов в ее отделе, конечно же, очень важна для того, чтобы история обрела свои конкретные очертания. Так что и она, и Александр Иванович Кокурин, — с которым мы тоже подружились и который стал моим соавтором, а я, соответственно, его — мы стали готовить совместные публикации. 

Когда только начались всевозможные публикаторские и научные проекты ГАРФа, Дина Николаевна в них занимала важное место и играла вполне определенную роль. Она тоже писала статьи, готовила доклады, участвовала в конференциях — она была не просто архивистом, она была историком прежде всего. У нее было историческое образование, и это давало ей возможность осмыслить материал, хранящийся в ее фондах. 

Так дальнейшие проекты ГАРФа включали в себя представителей «Мемориала», и наоборот. Дина Николаевна сделала очень много хорошего для того,  чтобы историки получили в руки документы.

— Много ли было случаев, когда Дина Николаевна отказывала Вам в доступе к документам?

Не так много. Когда я нащупывал какую-то важную тему или какой-то важный документ и говорил, что я бы хотел посмотреть это, Дина Николаевна честно говорила: пока показать не могу, потому что это сохраняет гриф секретности. Дина Николаевна не шла ни на какие нарушения. Она всегда следовала инструкции. Она говорила: “Я с удовольствием бы эти материалы тоже открыла бы, но нужно, чтобы что-то стронулось там, наверху”. А там наверху стронулось, потому что после августа 1991 года было принято решение создавать в архивах комиссии по рассекречиванию. Архивы должны были быть более открыты, и архивам дали право, — это право в архивах сохранилось до 93-го года, — самим рассекречивать документы тех фондообразователей, у которых нет правопреемников. 

Так что общими усилиями мы добивались рассекречивания тех или иных материалов. Общими, потому что в 90-е годы нужно было написать заявление, то есть попросить об этом руководство ГАРФа, и руководство ГАРФа всегда шло навстречу. Здесь не было никаких проблем. И конечно же руководство ГАРФа могло спросить мнение Дины Николаевны. И мнение Дины Николаевны всегда было положительным, она говорила: «Что мы тут продолжаем прятать, когда уже наступила другая эпоха».

— То есть рассекретить документ тогда, с 91-го по 93-й год, было значительно проще. 

Да, если это были документы организаций, у которых нет правопреемников сегодня. К таким относились и Совет по делам религии, и союзный МВД, и многие другие, их документы уже были сданы в архив. Очень много документов как раз в период с 91-го по 93-й год было рассекречено, в том числе и в этом отделе спецфондов. И это была ценнейшая подборка документов по истории репрессий и истории развития карательных органов. Именно после этого мы стали работать над таким мощным проектом «Мемориала» как “Система исправительно трудовых лагерей в СССР” — этот справочник вышел в 98-м году. И практически во всех наших справочниках, если мы посмотрим, в предисловии есть благодарность и дирекции, уже с 92-го года образованного на месте ЦГАОР ГАРФа, и, естественно, Дине Николаевне Нохотович и Александру Ивановичу Кокурину.

— Как обстояла работа с не рассекреченными документами в отделе Дины Николаевны? Кто имел доступ к ним? 

Те, кто, соответственно, имел бумагу о допуске к секретным документам. Это могли быть работники Высшей партийной школы, преподаватели или люди из МВД. Они приносили такую бумагу Дине Николаевне, смотрели документы и выписки делали в специальную секретную тетрадь, которая хранилась в спецчасти. Когда мы пришли, эта ситуация уже изменилась. То есть несекретные документы можно было просто так смотреть, а секретные — по-прежнему с тетрадью и с цензурой. Если сотрудники архива считали что-то ненужным, они это из тетрадей вырезали. Тетрадь выдавалась только после того, как архив просмотрел ее на предмет того, что там ничего секретного или составляющего тайну не было выписано.

Но мы всегда с Диной Николаевной спорили по такому вопросу: можно ли ссылаться на те фонды, которые еще сохраняют секретность, но выписку из них исследователь сделал? Выписка сама по себе не секретная, но ссылку на фонд архив все равно не разрешал делать. И Дина Николаевна первая из архивистов, с кем я на эту тему говорил, сказала, что это, конечно, анахронизм, полная ерунда. Дина Николаевна в этом отношении была человеком широко мыслящим и достаточно либеральным, но она прекрасно понимала, что порядок есть порядок. 

— Насколько сегодня исследователям легче работать в архивах? Продолжается ли положительная тенденция в этом отношении? 

Тенденция негативная, потому что очень много документов, которые были решением самого архива рассекречены в 91-93-м годах, сегодня опять недоступны. Начиная с конца 90-х, а особенно с начала нулевых, вновь в архиве появились представители ФСБ, которые стали требовать, чтобы закрывались какие-то определенные материалы, которые стали сетовать на то, почему архив раскрыл это, почему рассекретили то… С точки зрения рассекречивания архивы больше не принимают решения, а их прошлые решения — пересматриваются. И вот это внедрение повторной процедуры рассекречивания — самый рудиментарный, архаичный, и в то же время подлый и просто глупый прием. Если уже что-то было раскрыто и что-то уже опубликовано, смысл прятать это вновь отсутствует. В этом нет никакого резона. Но сейчас эта охранительная тенденция набирает силу, и мы видим что в отделе спецфондов ГАРФ, которым когда-то руководила Дина Николаевна Нохотович, к сожалению, очень много еще документов не то что не рассекречены, для многих документов продлили секретность, что вообще является нарушением закона о государственной тайне. 

— Можно вспомнить известный сборник, изданный фондом “Демократия” по материалам ГА РФ, “58/10. Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде”. Там содержатся выписки из дел и полные архивные шифры этих дел, но в архиве их получить невозможно.

Да, сейчас невозможно, а тогда, когда сборник составлялся, можно было. Эти спецфонды и надзорные дела Прокуратуры, по которым сделан справочник “58-10”, — за них тоже отвечала Дина Николаевна. Конечно, отсутствие доступа к ним сейчас — это не ее решение. Доступ ограничивается к какой-то части этих надзорных дел по надуманной причине личной тайны. Хотя, как мы понимаем, сведения о репрессиях и тексты судебных приговоров личной тайной не являются. Есть норма о 75-летнем сроке, который сохраняет личную тайну. Но это вполне конкретная тайна личных отношений, тайна о состоянии здоровья, финансовом состоянии, тайна усыновления, — вот и все, собственно говоря. Но у нас же все толкуют расширено и начинают говорить, что наличие тех или иных родственников, например, тоже является семейной тайной. Ничего подобного. Это сейчас просто уже является отступлением от того, что было принято. 

Еще несколько лет назад мы с Диной Николаевной говорили об этом, и она сказала: “Ну, видишь, как времена меняются? Очень хорошо, что мы успели многое сделать, опубликовать, подготовить, потому что сейчас все хуже и хуже”. 

— Правда ли, что в каждом архиве есть сотрудник ФСБ, который проверяет дело, перед тем как его выдать читателю?

Нет, представители ФСБ действительно есть в архиве, но относительно того, что они проверяют дела, это касается только архивно-следственных дел. Это немножко другая сфера. В отделе ГА РФ, который хранит архивно-следственные дела, есть представитель органов, которые эти дела когда-то им сдали на хранение и которые за ними “присматривают”. А так, конечно, ни у кого не хватит ни сил, ни ресурсов проверять каждое дело, которое выдается исследователю. В обычном читальном зале, если документы рассекречены, никто их предварительно просматривать не будет. Если только сам хранитель пересчитает страницы, чтобы там что-нибудь не украли. 

— Насколько сегодня рассекречены архивы, например, ГА РФ? 

Степень рассекреченности трудно оценить. На примере тех же спецфондов мы можем примерно говорить, что, возможно, половина рассекречена. В основном, фонды НКВД-МВД, которые хранятся в ГАРФе, это фонды до 60-го года. В Законе о государственной тайне написано, что срок засекречивания в Российской Федерации составляет 30 лет. Только в исключительных случаях секретность продлевается. Но сейчас там довольно много документов, официальный срок рассекречивания которых уже давно прошел, но которые остаются секретными. Получается, что все это, то есть почти половина архива — исключительные случаи? Получается, что исключение превратили в правило, и во многих ведомствах рассекречивают сейчас что-то как раз в исключительных случаях, а как правило — продлевают секретность.

— Вы считаете, что архивы должны рассекретить абсолютно все?

Да, абсолютно. Политических секретов о советской власти не должно быть никаких, а технологические секреты, как правило, в архивах не содержатся. Поэтому все то, что “прячется” в архивах — это нынешняя государственная паранойя, желание, чтобы люди не знали настоящей истории, а знали тот подправленный, лакированный вариант, который нам сегодня предлагает единый учебник.

— Какие документы из тех, что сохраняют статус секретности, Вы больше всего хотите посмотреть?

Очень много такого, и я могу перечислять часами, что я хотел бы посмотреть. Например, я хочу посмотреть рабочие записи заседаний Политбюро. Это то, что должно быть открыто, потому что это основа основ деятельности советской системы. Правда, они хранятся не в ГАРФе, а в Архиве Президента, если еще не переданы в РГАНИ. Есть, например, масса документов в фонде 9401, опись 1, в ГАРФе — нормативно-распорядительная документация НКВД, — многие из которых, к сожалению, остались на секретном хранении, и сотрудники МВД и другие эксперты продлили им секретность. Хотя это абсолютно не соответствует тому, что содержится в этих документах. Я примерно знаю весь состав этого фонда и я понимаю, что это типичная перестраховка, даже глупость. 

— Вы планируете добиваться их рассекречивания?

Эти документы мне все не нужны, но какие-то важные уточнения, какие-то важные сведения, которые я хотел бы получить, они, конечно, содержат. Надо по каждому случаю писать заявление с просьбой рассмотреть, рассекретить, а это сложная бюрократическая процедура. Если раньше, в 90-е годы, эта процедура занимала не так много времени, то теперь это занимает многие и многие месяцы. Вот, например, как было с материалами по кадрам отдела спецлагерей в Германии: чуть ли не год с лишним рассматривался вопрос об их рассекречивании, и то какие-то материалы оставили на секретном хранении. Что абсолютно глупо, потому что это — материалы 40-х годов, какие там могут быть секреты, которые вредят сегодняшней Российской Федерации? Ведь в Законе четко сказано, что тайной может быть только то, что будучи обнародованным, опубликованным, подрывает безопасность Российской Федерации. А там нет никакого подрыва безопасности Российской Федерации, это все секреты уже несуществующих структур НКВД и МВД.

— Насколько свободен архивный работник сегодня? Почему часто кажется, что хранители, сотрудники архивов — это не те люди, которые помогают, а, наоборот, те, кто ставят препятствия в работе исследователя? Архив у нас воспринимается как нечто секретное и недоступное.

Наша страна и наша минувшая эпоха архивного работника должна была освободить от всяких страхов. Так и происходило в начале 90-х годов. Но, конечно, у архивистов есть свои комплексы и есть свои, я бы сказал, предрассудки и предубеждения. По той простой причине, что они начинают рассматривать хранимые ими материалы как материалы, которые им принадлежат. А они на самом деле всего лишь навсего хранители. Но они это понимают не с точки зрения «держу, забочусь о документах, держу их в целости и сохранности для того чтобы предъявить по первому требованию исследователю, который придет.» Нет, исследователь для них становится врагом, “потому что пришел что-то у нас тут выведывать, высматривать”. И таких “хранителей”, к сожалению, большинство. 

Но Дина Николаевна была представителем той части архивистов, которые, скорее, союзники исследователей и историков, а не те, кто мешает им работать. Она, например, очень много помогала Виктору Николаевичу Земскову, который работал со статистикой ГУЛАГа. Когда в 90-м году Земсков опубликовал статистику ГУЛАГа, это был своего рода прорыв. И никто не наказал ни Земскова, ни Дину Николаевну, хотя эти цифры еще были из тех фондов, которые формально имели гриф. Всем было понятно, что фонды имеют гриф, но цифры должны быть известны общественности. 

Но все-таки большая часть архивистов, особенно сейчас, вновь скатилась на рельсы охранительства. Не пускать, ограничивать и всячески утаивать информацию. А Дина Николаевна щедро делилась тем, что у нее было. Она честно говорила, что это еще нельзя, но это есть и надо ставить вопрос о том, чтобы это стало доступно.

— В архивы не приходят какие-то новые молодые люди, которые хотят взять курс на большую открытость и доступность?

В архиве в середине нулевых годов время остановилось, а теперь пошло вспять. Приходят и молодые люди. Но ведь вопрос не в том, человек молод годами, и молод ли он душой. Вопрос в том, какая там атмосфера. Любой, даже самый прогрессивно мыслящий молодой человек в архиве вынужден подчиняться тем, уже принятым правилам. И погружаться в ту атмосферу, которая в конце концов его самого поглотит и превратит в такого же как все. Так что в архивах сейчас атмосфера, что называется…

— Имеется в виду доклад военного прокурора Афанасьева “О 28 панфиловцах”, опровергающий так называемый подвиг, который опубликовал ГАРФ? 

Мы с моей коллегой из ГАРФ Ольгой Эдельман опубликовали этот документ сначала в журнале “Новый мир”, в шестом номере за 1997 год, после чего некоторые “патриотически” настроенные граждане откликнулись злобным публикациями под названием “Змеи из архива”. То есть кому-то не нравится, что этот документ бросает тень на легенду про панфиловцев. Значит, это плохо. Когда сегодня даже министр культуры говорит, что те, кто сомневается в панфиловцах — это “мрази конченные”, то понятно, что гнев будет обращен не только на тех, кто публикует такие документы, но и на тех, кто в архивах хранит эти документы. И им скажут: а почему вы даете эти документы? И начинается история, когда невыдачи документов мотивируются не тем, что они секретные даже, а тем, что идеологически нам такой-то и такой-то документ сейчас вредно публиковать. Вот это уже антиистория.

Так сотрудники архивов становятся замотивированными на то, чтобы не пускать и не давать. Они же понимают, например, что в обществе сложилось о каком-то явлении определенное мнение, идеологическое идущее еще с советских времен. А они знают, что у них лежат документы, которые все это опровергают. И сотрудник архива двадцать раз подумает, нужно ли ему их выдавать, нужно ли ему нарываться на скандал. Рядовой сотрудник бежит советоваться с начальством. Архивное начальство, конечно, может себя повести прогрессивно и сказать, что мы не имеем права препятствовать таким публикациям, а может и сказать “нет, действительно, не будем сейчас заниматься опасным делом, сделаем вид, что у нас этого нет”. 

— И что тогда остается делать исследователю, который ищет эти документы?

Исследователь многое может доказать, если он уже знает, в каких фондах хранятся эти документы, если он видел какую-то ссылку или, например, в описи дел встретил нужное название и понимает, что это дело ему нужно. Если это дело не секретное, он может его затребовать. Если ему его не дают, он тогда может судиться, может привлекать внимание общественности к этой проблеме. Сколько таких историй было. Иногда люди добивались своего, иногда, к сожалению, не помогало ничего. Но надо понимать, что взаимоотношения историков-исследователей и сотрудников архивов — это часто противоборство и часто, я бы сказал, своего рода, “классовая борьба”, или как это принято называть в литературе — борьба нового со старым. Главное — не отступать, если даже встречаетесь с какими-то сложностями или непониманием архивных работников. Старайтесь убеждать, старайтесь объяснять, ваша сила — в опоре на существующий Закон об архивном деле в Российской Федерации. Это и есть наше право знать о нашей истории. 

Документы, созданные государственными органами,  созданы от нашего имени. Это те документы, которые  принадлежат нам, всему обществу, потому что мы финансируем деятельность государства, мы финансируем нынешнюю деятельность архивов, которые хранят эту документацию. А к нам государство относится как к детям малым, которые сейчас придут, разворошат архивные коллекции и будут будоражить общественное мнение. Нас всех уже заранее подозревают в том, что мы хотим сделать что-то деструктивное. То есть у нас у всех уже презумпция виновности с точки зрения и государства, и архивистов.

И я очень часто, — хотя это и злит архивных работников, — говорю им, что вы всего лишь здесь хранители, а я есть тот человек, который финансирует всю вашу деятельность, и вы существуете на мои деньги. Поэтому по первому требованию, пожалуйста, выдавайте мне документы. И нечего меня спрашивать, зачем мне это нужно, и соответствует ли документ моей теме. Это не ваше дело. Они очень обижаются.

— Когда Вы в последний раз виделись с Диной Николаевной?

Пару лет назад, когда Дина Николаевна заболела. После этого мы с ней разговаривали по телефону. Было очень грустно. Потом вроде ей стало лучше, и она даже готова была вернуться в архив. Я и по голосу, и по разговору с Диной Николаевной тогда ощущал, что ей ужасно жаль уходить из архива. Вся жизнь ее прошла в архиве, и теперь приходится все это оставить, не заниматься этим, и, кажется, что без архива жизнь кончилась. 

Но с другой стороны, Дина Николаевна тоже понимала, что у нее и здоровья, и сил уже не хватает. Ей было тяжело, и особенно — в последние годы. Когда мы общались, ощущалась эта общая усталость. Она ощущалась еще и как разочарование от того, что времена те, о которых мы забыли думать, вновь возрождаются. 

Мы очень много говорили на тему того, как же так, мы были так наивны в начале 90-х и думали, что если все открыли, если все правила уже введены новые, то возврата назад просто уже нет, иного пути нет. И когда все это стало постепенно возвращаться, появлялись какие-то надсмотрщики в архиве, проверяющие, которые трепали нервы, в том числе, и Дины Николаевны, с вопросами, а почему вот это храните так-то, а вот здесь у вас секретное лежит рядом с несекретным, и так далее. Все эти проверяющие из ФСБ — они, конечно же, отнимали очень много и сил, и нервов, и здоровья у архивистов.

— Вы были знакомы, получается, почти 30 лет. 

Да, целая эпоха. В 90-е годы мы виделись по несколько раз в неделю. Но и потом, даже когда я не работал в читальном зале на пятом этаже, я все равно всегда заглядывал к Дине Николаевне. Дина Николаевна очень любила, когда к ней заходят, она была заинтересованным и слушателем, и рассказчиком. Она знала все новости архива, и это было такое духовное взаимное обогащение. Можно было обсудить с Диной Николаевной любые темы, не боясь, что ты будешь неправильно понят, не боясь, что о тебе сложится какое-то дурное реноме. 

Дина Николаевна всегда очень интересно оценивала исследователей, которые к ней приходят. Ведь самые разные люди к ней приходили: и иностранцы, и наши граждане, и работавшие раньше в таких идеологических структурах, как, например, Высшая партийная школа. Дина Николаевна очень часто подтрунивала над теми из них, кто сохранял какие-то странные, реликтовые взгляды по отношению к Сталину, к ГУЛАГу. Она не была декларативной антисталинистской. Она была человеком трезвомыслящим. Но она смеялась над теми, кто, например, продолжал отрицать Катынь уже после того, как опубликовали документы. Она говорила: “представляешь, у людей высшее образование, ученые степени, а они элементарных вещей не понимают.” 

Дина Николаевна была каким-то исключительным, уникальным человеком в этом отношении. И я счастлив, что мы вместе работали над совместными проектами, что имя Дины Николаевны украшает предисловие очень-очень многих сборников. Может быть, она не так много, как могла, написала научных трудов, но участие принимала в очень многих сборниках документов и как составитель, и как автор статей и комментариев. И это с благодарностью отмечено исторической наукой. 

— Что бы Вы хотели изменить во внутренней работе архивов сегодня?

Я бы хотел, чтобы в архивах неукоснительно выполнялся, во-первых, Закон о государственной тайне, во-вторых, Закон об архивах в Российской Федерации. Если эти законы будут соблюдаться буквально, пунктуально, — и по букве, и по духу, — тогда будет совсем другая атмосфера в архивах, тогда архивист станет действительно и ответственным хранителем документов, и, соответственно, помощником историка-исследователя.

Дина Николаевна относилась к той замечательной части архивистов, которые прекрасно понимают, что архив мертв, если в нем не работают, архив мертв, если его документы не публикуются. Нам будет ее очень не хватать.