Молодой австрийский историк Маттиас Кальтенбруннер исследует шесть западноукраинских сел в Снятинском районе Ивано-Франковской области. Наш корреспондент Павел Микитенко поговорил с Маттиасам о целях и методах его исследования, украинской исторической памяти и особенностях работы в архивах в Украине, России и Канаде. 

– Маттиас, расскажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь?

– Я исследую шесть западноукраинских сел в Снятинском районе Ивано-Франковской области. Эта территория называется Восточная Галиция, она принадлежала к Габсбургской Империи до 1918 года. Мой методологический подход – это глобальная микроистория. Я пишу историю села, но в контексте глобальных взаимодействий. Я начинаю с конца 19-го века, когда первые крестьяне из этих сёл уехали в Канаду. Также мне интересно, что произошло в селах с остановкой миграционных процессов, например, в 30-х годах, когда из-за экономического кризиса почти никто и никуда не уезжал. И что было в 60-е – 70-е, когда были достаточно интенсивные контакты между сельскими жителями и их родственниками, односельчанами за границей. Я исследую сельскую общественность, то есть воспринимаю село как социальное пространство, – не только как географическую точку, но и пространство связей и контактов всех его жителей, и мигрантов и не мигрантов, тех, кто остался, и тех, кто уехал. Потом я исследую то, какое влияние они произвели друг на друга. На микроуровне я полностью описываю историю этого села, чтобы объяснить то, что с ним произошло.

– Что находится в центре вашего внимания: семейные хозяйства или конкретные люди?

– Я исследую село, а не отдельных людей. Я считаю, что село – самая важная единица анализа, потому что село создавало идентичность, тем более, почти все его жители являлись родственниками. Я пытаюсь написать микроисторию этих шести сёл на протяжении ХХ столетия таким образом, что я включаю все источники, которые есть — и в Канаде, и в Украине. В фокусе моего внимания находится миграция. Я называю таковой даже насильственные переселения — например, некоторые жители были отправлены в Казахстан. Именно благодаря миграции мы имеем гораздо больше источников, чем в других регионах. Поскольку есть больше вероятности, что мигрант напишет свою биографию, чем тот, кто всю жизнь живёт на одном месте. Большинство информации я нахожу о тех, кто уехал, но через эту информацию я делаю выводы и о тех, кто остался.

– Каков размер сел, которые вы исследуете?

– Достаточно маленькие: приблизительно 1500 человек.

– Какого масштаба достигла миграция?

– В миграционный процесс были вовлечены почти все, кроме самых бедных, которые не могли себе позволить купить билет.

– О каком типе миграции идет речь? Куда уезжали люди?

– До Второй мировой это трудовая миграция. Некоторые ездили в Америку, и, проработав там несколько лет, часто возвращались домой. На заработанные деньги они, например, расширяли свою усадьбу. Только после Второй мировой можно говорить о политической эмиграции. Тогда, главным образом, те, кто служил в СС дивизии «Галичина», оказались в американской зоне оккупации, на Западе, и не были репатриированы.

– Каков же ваш основной результат?

– Среди результатов моего исследования информация о том, что эти международные контакты между людьми существовали очень долго. Они сохранились сквозь все политические изменения и играли роль до распада СССР. Благодаря этим миграционным процессам, контактам и их экономическому значению, исследуемые мною сёла до сих пор и существуют. В них не было оттока людей в города, как это происходило в других регионах бывшего СССР, эти сёла до сих пор не прошли такой сильный процесс урбанизации и уменьшение населения. В них совершенно другая структура населения и хозяйствования, чем в остальных областях Украины. Я нашел, что эти контакты имели колоссальное значение для развития западно-украинских сел и после Второй мировой. Ясно, что при Сталине, почти никто не мог приехать из Канады, но уже в конце 50-х годов получил широкое распространение туризм. Крестьяне в 50-х, 60-х, 70-х годах в западной Украине жили тем, что получали в посылках от своих канадских родственников. Они перепродавали, например, текстильные материалы и достаточно хорошо зарабатывали. Первые машины у простых колхозников в этих достаточно отсталых селах появились благодаря тому, что их жители имели право получать наследство из-за границы.

– Как были возможны поездки за границу? Ведь крестьяне до 60-х годов вообще не имели паспорта?

– Я говорю о туризме бывших мигрантов, приезжающих из Канады в СССР. Почти все, кто уехал до мирового экономического кризиса, то есть до 29-го или 30-го года в Канаде, стали коммунистами, потому что коммунистическая партия была единственной партией, заботившейся о безработных. Они приезжали с совершенно нереальными ожиданиями, действительно верили в то, что писали советские газеты – про коммунистический рай в Украине, про расцвет украинской культуры. Если кто-то боялся приезжать в СССР, он все-таки мог отправлять посылки своим родственникам. Даже если отец служил в СС и был коллобарантом при немцах, родственники имели право получать от него посылки и наследство. Экономически было очень выгодно иметь родственников в Канаде, но политически — не всегда. Если вы хотели сделать партийную карьеру, это могло быть препятствием. Но, конечно, надо иметь в виду, что такие контакты были только в западных областях Украины. Сомневаюсь, чтобы нечто подобное имело место в центральной России. Мне кажется, это заставляет нас немного по-другому посмотреть на холодную войну.

– Те люди, которые уезжали в первую трудовую волну миграции, потом приезжали как туристы?

– Да, уже с конца 50-х они приезжали как туристы. Проблема была в том, что их не всегда пускали в села – туристические маршруты включали только крупные города. Но достаточно часто родственники подкупали необходимых людей и они всё же попадали в села, несмотря на запреты.

– Почему их перестали пускать в сёла?

– Не знаю. Я не вижу здесь логики. Кого-то пускали, кого-то нет.

– Приезжали ли в Советский союз канадцы?

– Я думаю, что большинство туристов были украинского происхождения. Идейные коммунисты, они постепенно понимали, что все не так как в описано в пропагандистской прессе и разочаровывались. Во-первых, из-за того, что их не пускали в село, а во-вторых, из-за русификации. Например, в Киеве все говорили на русском. Те же, кто выехал до 39-го года, никогда русский не учили. Удивительно, что в конце 70-х чиновникам было уже все равно и они впускали в СССР даже националистов, то есть людей довольно враждебно настроенных к Советскому союзу. И даже тех, кто отступил с немцами.

– Какое влияние оказывали эмигранты на сельское общество?

– С первых лет ХХ века и до 39-го года было постоянное движение туда и обратно. Молодые девушки ездили в Канаду, чтобы выйти замуж. В целом, у 50 процентов мигрантов была семья которую, как правило, оставляли в селе, а 50 уезжали неженатыми. Отправить члена семьи за границу было выгодным вложением. Люди ради этого продавали, например, лошадь. К сожалению, я не обладаю статистическими данными, но приблизительно я бы сказал, что половина этих людей вернулась, а половина осталась в Канаде. Некоторые ездили туда и обратно несколько раз. Люди хотели таким образом заработать, чтобы купить дополнительную землю. С экономическим кризисом 29-го года поездки прекратилось, но контакты оставались сильными до 39-го. Потом было прекращение даже контактов, которые восстановились во время «оттепели».

– Почему люди вообще уезжали?

– Галиция была самой отсталой частью Габсбургской монархии. Она не имела ни больших городов, ни промышленности. Достаточно сильный рост населения, неразвитое сельское хозяйство и неудачная форма наследования, когда каждому из детей (а не только старшему или младшему, как в других частях Европы) доставалась доля родительской земли, привели к измельчанию и деградации хозяйств. Не было свободной земли и не было городов, где бы люди могли найти альтернативную работу. Это основные причины.

– Жители этих сёл до сих пор обмениваются посылками с канадскими родственниками?

– Сейчас уже меньше. В начале 2000-х тоже была большая миграция, но уже в южную Европу. Раньше ехали в основном мужчины, теперь же это женщины и они работают в основном в Италии и Испании. С Канадой взаимодействия меньше, поскольку второе поколение иммиграции уже не владеет украинским. Связи держатся одно поколение, например, частый случай, что отец остаётся в Канаде, а его семья – в Украине. Нередко эти мужчины в Канаде женились второй раз, хотя первая супруга была жива. Можно сказать, что эти связи более или менее прекратились. Сейчас же мы наблюдаем совершенно другие миграционные процессы.

– Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь биографию, которая с одной стороны была бы яркой, а с другой показала суть этих процессов.

Например, есть такая семья… В Канаде существовало украинское правительство в изгнании. Они объявляли себя преемниками Украинской Народной республики 20-го года. Последний президент этого правительства, 27-го года рождения, был выходцем одного из исследуемых сел. Когда он учился в школе во время немецкой оккупации, он социализировался в националистическом окружении. Потом он уехал на Запад и занимал достаточно высокую позицию в антисоветских диаспорных организациях, а его семья осталась в Украине, в его родном селе. Интересно, что когда он приехал в Канаду, то встретил своих тетку и бабушку, которые были ярыми коммунистами, потому что имели совсем другой опыт соприкосновения с коммунистическими идеями. Когда они узнали о националистическом подполье, боровшемся с советской властью, то совершенно не могли этого понять. А его брат, оставшийся в Украине, стал комсомольцем и хотел сделать карьеру в партии, что заставило его сыграть роль в играх советских спецслужб. Его включили в канадскую делегацию инженеров в 59-м году, и в первый раз после войны братья встретились, что послужило началом переписки. В этой переписке каждый пытался убедить друг друга, что служит правильной системе. И я думаю, что переписка была организована советскими спецслужбами. Через несколько лет она прекратилась – видимо украинский брат не выполнил задание и стал простым председателем колхоза. Так как он был под постоянным наблюдением спецслужб, его карьера была очень скромна. После развала СССР братья помирились.

– Какой свет ваше исследование проливает на непростую тему сотрудничества с немцами?

– Уже в 30-х годах, когда эта территория вошла в состав Польши, существовали структуры донесения: польская полиция вербовала стукачей, поэтому в этих сёлах была атмосфера взаимного недоверия. Так что каждый раз, когда менялась власть – первый раз в 39-м после подписания пакта Молотова-Риббентропа, второй раз в 41-м году, третий — в 44-м, когда эти земли были освобождены – те, кто явно сотрудничал с предыдущей властью, становились жертвой следующей. Часто донесения были мотивированы личной местью. Конечно, существовала и националистическая фаза: в конце 30-х те, кто был идейными националистами, хотели создать самостоятельную Украину, но большинство сельских жителей, без высшего образования, просто хотели выжить и получить выгоду тоже. Вот почему они сотрудничали с каждой властью. Когда в 39-м году пришла Красная армия, украинская интеллигенция и большинство остальных восприняла это как освобождение от польского ига. Началась украинизация, выходили украинские газеты, люди действительно думали, что будет народная украинская власть, но были разочарованы с началом репрессий. Потом в 41-м году случилась аналогичная ситуация и все были готовы сотрудничать с немцами. Известно, что в этих сёлах произошли страшные погромы, местные украинцы были готовы сотрудничать в уничтожении евреев, и это до сих пор очень больная тема. На Западной Украине она до сих пор замалчивается. В 44-м году у людей уже было меньше иллюзий, и я воспринимаю это как гражданскую войну. Антисоветские партизаны нападали на тех, кто хотел вступить в колхоз, почти все первые председатели сельсоветов и колхозов были зарезаны, убиты. Но были и отряды местных жителей, которые должны были искать бандеровцев. Они обвиняли друг друга в предательстве, и таким образом было убито достаточно много мирных жителей. Наконец, они уничтожили друг друга. Эта тема очень политизирована: есть очень много советских памятников тем, кто был убит бандеровцами, а сейчас, наоборот, пытаются героизировать националистическое подполье. Но я не знаю, насколько оно было действительно националистическим. В основном, они сопротивлялись коллективизации. И нужно отдельно рассматривать этот вопрос в различные периоды: в 47-м году в подполье были совсем другие люди, чем в 43-м, при немцах. Часто эти люди были очень молоды. Достаточно трудно исследовать этот период. Есть личные дела осужденных, а с другой стороны, героические рассказы краеведов. Материалов очень много, но нейтральных исследований не хватает.

– На кого именно были направлены репрессии в 39-м?

– В основном это люди, которых обвиняли в членстве в организациях украинских националистов. В городах, конечно, было по-другому – репрессировали буржуазию, зажиточных. И это были массовые процессы. Например, в одном из сёл, которое я изучал, судили 16 человек. Половину приговорили к смертной казни.

– Касались ли репрессии конца 30-х темы заграничных поездок?

– Удивительно, но нет. Вероятно из-за того, что миграция была слишком массовым феноменом, она считалась нормальным явлением. В каждой семье кто-то находился за границей, и этот факт даже не упоминался в делах осуждённых.

– То есть выбор жертв сильно зависел от местных партийных органов?

– Я думаю, это зависело от того, кто стучал. У меня был случай, когда судили крестьянина-середняка. Его обвиняли в том, что он кулак. Он был доносчиком польской полиции. Это и была настоящая причина, почему его осудили. А то, что он бывал в Канаде, следователей вообще не интересовало.

– Следователи были из местных жителей?

– Не думаю. Это были следователи НКВД.

– В каких конкретно архивах вы работали?

– Я был в обычных архивах и это не так интересно. Интересны архивы бывшего КГБ. В Киеве сейчас очень либеральный режим: там доступно все, все личные дела, несмотря на то, был ли человек реабилитирован. Хотя есть какая-то неопределённость: кажется, что люди лучше относятся к западным учёным, чем к своим, это я очень часто наблюдаю. Мне-то хорошо, но всё-таки это несправедливо.

– Столкнулись ли вы с проблемами доступности документов в архивах?

– Когда я первый раз работал с документами в 2011-ом году, я имел доступ к фильтрационным проверочным делам. Я достаточно много платил за ксерокопии, что  считаю определенным видом коррупции. При Януковиче они приняли закон о защите персональных данных, и было сложнее с доступом. Сейчас, после Майдана, в принципе все доступно, условия работы хорошие. Они даже заказывают документы из областных отделений и бесплатно делают скан.

– Как долго приходится ждать ответов на запросы?

– Очень быстро. Две недели.

– Пользовались ли вы консультациями работников читального зала?

– Да, конечно. Везде очень хорошее отношение.

– Были ли какие-то трудности, отказы?

– Нет. В Украине нет. К некоторым делам сосланных якобы нет доступа, но при желании их можно получить. Рассекречен в основном сталинский период. Если бы я занимался шестидесятниками, думаю, ситуация была бы другая. Чего я не получил в Украине — это агентурные сообщения, то есть сообщения секретных агентов. Мне сказали, что этих дел нет. Но время от времени эти сообщения цитируются в личных делах как дополнительный материал, и о них всё же можно составить впечатление.

– Была ли в архивах информация по уничтожению евреев?

– В Украине все регулируется дискурсом. Из-за националистического дискурса на Западной Украине многие историки просто не задают определенные вопросы. Доступно все, но некоторые темы вообще не обсуждаются. Сейчас есть новые работы об уничтожении евреев, но вопрос роли украинцев в этом очень сложен: без проблем можно говорить о том, что евреев уничтожали немцы, но не более того. Что же касается структуры государственной версии истории и памяти, то правительство Украины, кажется, заменило советских героев националистическими.

– Каковы самые ценные находки?

– Удивляет, сколько людей писали воспоминания, – они пережили трудные времена и зафиксировали это. Но, к сожалению, письма почти не сохранились. Очень трудно найти какую-то переписку, и это проблема, потому что письма – это один из основных источников информации. Кроме того, я много работал с некрологами в газетах.

– Вы могли бы сравнить работу в архивах в Канаде, Украине, России?

– Я не оцениваю российскую ситуацию негативно. В России доступ, конечно, ограничен, личные дела в принципе не доступны. Но для меня условия работы тоже были очень хорошие. Я получил доступ к документам генеральной прокуратуры СССР, где были сохранены жалобы и ходатайства, где цитируются личные дела. Косвенно я получил всё необходимую мне информацию. И если бы я смотрел сами личные дела – было бы намного больше работы.

– А в Канаде все открыто?

– Там можно сидеть с 9 утра до 11 вечера – просто райские условия. Я работал там с фондами личного происхождения, то есть с тем, что передали родственники. Однако, я не работал с документами канадских или американских спецслужб, хотя это было бы интересно. Ясно, что они тоже посылали своих шпионов. В целом, мне представляется, что новые украинские законы об открытии архивов носят популистский характер. Документы в основном были доступны и до них, к тому же сейчас украинское общество слишком вовлечено в текущие события, чтобы обсуждать прошлое.

– Маттиас, спасибо за интервью!