«Я иду впервые встречаться со своим близким родственником — и появляюсь именно в момент смерти». История ареста и репрессии Давида Карташева, ставшая предметом размышлений, догадок и спора его потомков. 

Арест

Наталья: От меня дома не скрывали, что дедушка был расстрелян. Двое других моих дедушек тоже сидели, но вышли и потом жили нормально, счастливо. Это был просто эпизод в их жизни. А у дедушки Давида — это был конец.

Дедушку звали Давид Карташев. Фамилию он взял себе сам, при рождении его звали Давид Мосель. Он родился в Запорожье в 1902 году. В его анкете написано «из мещан», не знаю, что это в конкретном случае значит. Он закончил гимназию и два института — сначала экономический, а затем машиностроение. Затем работал в Ростсельмаше.

По родству дедушка Давид мне особенно близок, он папа моей мамы. Сколько мне было лет, когда я узнала, что его расстреляли во время сталинских репрессий, я сказать не могу. Конечно, какой-то отпечаток, какая-то тяжесть при столкновении с историей этого дедушки у меня была. Мама обычно ничего не рассказывала. Очевидно, было тяжело вспоминать. Ей было 9 лет, когда его арестовали. Она скорее вспоминала, что нужно было постоянно писать во всех справках, что отец её был репрессирован. Он был реабилитирован в 56-м году, значит, и в вузе она должна была писать, и при устройстве на работу. Как я это вижу сейчас, её это явно очень травмировало.

Моя бабушка, его жена, кое-что вспоминала, но немного. Скорее в рамках рассказа о своей юности. Помню, она говорила, что дедушка приехал к ней на лошади, когда уезжал на Гражданскую войну.

Ваня: Для меня это всегда было романтической историей. Это возбуждало моё воображение. Если у меня и есть какие-то симпатии к большевикам, так это исключительно потому, что мой прадедушка им был. Он родом из еврейской части нашей семьи, проблемной части, хотя бы потому, что она еврейская. И он был большевик, идейный. Для меня это был важный исторический момент. Есть несколько стереотипов такого рода, которые постоянно воспроизводятся, трудно не оказаться под их воздействием: «Сталин — убийца, а вот они были молодцы, старые большевики». Идея пиетета перед пролетарским, отвращение к буржуазному. Еще у нас была своя семейная легенда (которая не оправдалась), что он был обвинён в шпионаже в пользу Японии.

Наталья: В конце 30-х он уже жил в Москве, работал в Главсельмаше, был заместителем начальника. Его послали работать директором в Ростсельмаш, а бабушка работала здесь в министерстве и уезжать не хотела. И вот получилось так, что его в январе 37-го отправили в Ростов-на-Дону, а в декабре уже арестовали. А у бабушки здесь в это время был обыск — так она и узнала, что случилось. Сама ехать в Ростов, что-то выяснять, она боялась. Ездила выяснять ее мать, но ей говорили: «Пусть приедет жена, мы ей всё расскажем». Но у бабушки уже был опыт её сестры, у которой дочь, Сима, осталась сиротой: отца арестовали, а затем и мать. Бабушка решила не искать мужа, подумать о своей дочери. Довольно частый случай — формально они с дедушкой не были зарегистрированы. Может быть, и это сыграло роль, иногда такие вещи спасали жён от ареста. И вот тогда почему-то родилась эта легенда, что дедушка арестован как японский шпион.

Как добыть документы

Наталья: Я написала в Центр реабилитации жертв политических репрессий и архивной информации, что хочу ознакомиться с архивным делом моего дедушки. Приложила справку о реабилитации и копии документов, доказывающих родство. Они прислали мне ответ о том, что МВД какими-либо сведениями в отношении моего дедушки не располагает и что они рекомендуют мне обратиться в Центральный архив ФСБ России на Лубянке, поскольку дело моего дедушки, вероятно, идёт по линии ФСБ.

Кроме этого мне в «Мемориале» подсказали, что писать нужно туда, откуда пришла бумага о реабилитации, где дедушка был арестован. В нашем случае – в Ростов-на-Дону. Мне дали адрес Управления ФСБ России по Ростовской области. Я туда написала и послала копии всех документов, подтверждающих родство. И действительно, через полтора месяца мне пришёл ответ, что дело уже выслано и в ближайшее время с ним можно будет ознакомиться.

Примерно дней через десять пришло второе письмо, в котором меня направляли к конкретному специалисту. Я по телефону связалась с женщиной, отвечающей за эту работу. Она мне объяснила, что можно не спешить, так как дело прислали на 3 месяца. В условленное время мы с моим сыном Ваней пришли. Сотрудница отвела нас в комнату, где дала папку для знакомства с делом. Она нам всё показывала и объясняла, чтобы мы как-то сразу сориентировались. Нормальная женщина, я бы сказала, поддерживающая. Она всё время сидела рядом и как могла помогала знакомиться с делом.

Дело моего дедушки содержится в одном томе, но существует много томов и о других репрессированных, их нам не показывали. А в нашем томе были еще какие-то документы — решение суда о реабилитации 1956 года, касающиеся не только нашего дедушки, но и некоторых других. Уже в конце папки там были и закрытые страницы, с двух сторон обернутые картонками и скрепленные нитками. Нам сотрудница объяснила сразу, что эти сшитые документы — относящиеся к времени реабилитации, им еще не прошел срок 75 лет.

Дело

Когда я говорила моим друзьям, что я написала письмо, что мне пришёл ответ и что я пойду смотреть архив — тогда выяснилось, что у каждого из них в семье есть репрессированные, но никто не хочет идти читать дело. Хотят идти смотреть, как правило, какие-то внешние родственники, не имеющие прямого отношения к этому человеку — муж, например. А близкие родственники смотреть не идут. Для некоторых людей это большая проблема — вновь столкнуться с этой травмой, которая им передалась в семье. А они не хотят вспоминать об этом событии.

Как я уже говорила, про своего дедушку я ничего практически не знала. От него ведь и писем не осталось — видимо, во время обыска всё забрали. Осталась только записочка, которую он отправил из Ростова-на-Дону моей маме: «Дорогая Мусенька. Горжусь, что ты отличница. Крепко за тобой скучаю. Жду тебя и маму у себя в гостях. Твой папа. Крепко целую и обнимаю». Никаких подробностей, какой он человек, ничего. Только фотографии.

И вот я иду впервые встречаться со своим близким родственником — и появляюсь именно в момент смерти. Видишь документы, совершенно безликие, где ничего нет, просто ничего нет. Постоянно погружаешься в этот 37-й год. Начинаешь даже вспоминать, что бабушка рассказывала об этом времени: об атмосфере на её работе, о том, как она проходила процедуру опекунства над моей тётей, как ей не хотели давать опекунство, потому что у неё репрессирован муж, и так далее. Смотришь на все эти архивные документы и начинает мелькать в глазах.

Потом я нашла книгу о событиях периода террора в Ростсельмаше и оказалось, по дедушкиному делу задержано было 130 человек. Арестованы они были за два или три года. Из них почти 70 человек были расстреляны или посажены. Многие друг на друга давали показания. Ощущение, что нужно было создать какой-то спектакль, в финале которого все «враги народа» были убиты. Только непонятно зачем это было нужно. Некоторые тогда считали, что НКВД захватили фашисты.

Ваня: Дело было о вредительстве во всём Главке. О том, что там создана троцкистская организация, в которую они все втянуты, и начальник Главка специально послал прадедушку в Ростсельмаш для саботажа, чтобы он сам ставил своих людей на главные должности, увольнял тех, кто хорошо работает. Там какие-то фантастические вещи — меня поразило, что они, якобы, хотели довести процент бракованных изделий до 100 процентов.

Наталья: Эта книга — «Красное колесо» переехало и через «Ростсельмаш» Весельницкого. Оказалось, что она есть в Мемориале, и я взяла её там в библиотеке. Когда я начала работать с книгой, я поняла, что туда включены люди, которые были арестованы и расстреляны ещё в 1934 году. Вплетаются все. Моя бабушка очень любила Орджоникидзе, который был их начальником — так ведь он покончил с собой, когда увидел, что происходит в его ведомстве. Бабушка этот день смерти вспоминала. Тогда всех стали обвинять, сажать, расстреливать. На Ростсельмаше за этот период сменились 2 директора и 3 смены партийных работников. Всех расстреляли.

Ваня: У нас был спор, каким будет дело прадедушки, большим или маленьким. Я считаю, что оказался прав — оно было маленькое. Я, правда, думал, что оно будет ещё меньше, что признательные показания не должны занимать такое количество места. А в действительности они занимали девять десятых собственно дела моего прадедушки. Там ещё было два протокола допроса, два — очной ставки и так называемого суда. В деле были подшиты и другие имена — было понятно, что это те же самые люди, общее дело, люди говорят друг о друге. Некоторых из них он называет в процессе своего признания. По задумке всё это очень впечатляет — имя следует за именами, схемы за схемами. Кажется, что случайно такого не придумаешь. Действительно довольно стройная и красивая картина, в некотором отношении, устройства этой так называемой троцкистской организации.

Наталья: Известно, что их пытали. Всё-таки большое было дело, 130 с лишним человек арестовано. Из тех, кто был арестован в 39-м году, многие выжили. Потом они рассказали об этом: всё дело готовили, как было нужно, а затем заставляли их подписывать. Судя по воспоминаниям, в Ростове особо не били. Там пытали — целую ночь допрашивают, а днём не дают спать. А те следователи, которые были связаны с Москвой, насколько я поняла — избивали.

Ваня: Следователей по этому делу затем репрессировали. Это было понятно по реабилитационным бумагам. В числе аргументов к реабилитации людей по тому списку было приведено наблюдение, что следователи были нечистоплотны, за что они понесли какое-то наказание.

Наталья: Когда я первый раз увидела дело — было ужасно. Очень тяжело. Но я считаю, что это важно для потомков. Так или иначе, я со своим дедушкой встретилась. Ваня, может быть, не встретился, а я встретилась.

Ваня: Я очень даже встретился.

Наталья: Дело шло с 34-го года, именно о троцкистской организации. Первого директора посадили в 36-м году — я ему очень сочувствую, на него пришёлся весь удар, потому что следующие уже хотя бы примерно имели понятие, в чём дело, чего ждать. А он вообще наверное, я думаю, ничего не понимал. Его пытали, он всё подписал. Так он находился в камере в состоянии отчаяния. Он просто рыдал в этой камере — мы знаем об этом из позднейших воспоминаний врача, который приходил к нему тогда в камеру. Тот директор рыдал, говоря, что его заставили подписать на себя и других смертный приговор.

Ваня: Были интересные места в деле прадедушки. Непонятно, что это — реализм или псевдореализм. Там были реплики человека, который как будто пытается оправдаться. Для меня до сих пор не очень ясно, что это в действительности значит. Например, из протокола допроса: он там (он или не он — не знаю) говорит, что когда приехал на завод, первым делом начал сажать вредителей. А ему следователь отвечает: «Да, вы начали это делать, но для того, чтобы завуалировать собственную вредительскую деятельность». И он отвечает: «Да-да, вы совершенно правы». Там есть определённый стилистический поджим. С этим работали, если это не настоящие показания. Не знаю, до какой степени, как именно проходила процедура допроса. Напечатали ли они все заранее, а затем дали ему просто подписать? Или нужно было, чтобы он всё это проговаривал? И откуда взялись эти места?

Наталья: Тут, конечно, надо смотреть другие дела. Когда автор этой книги работал в 90-е годы с архивами и сравнивал тексты, он писал, что все дела были формализованы. Иногда дословно брали какие-то штампы.

Ваня: Может быть это стилистическое клише, которое для руководящих должностей было принято. Писать про то, что они занимались борьбой с вредительством. Сложно понять, есть ли там что-нибудь личное.

Наталья: У меня сложилось впечатление — ничего там личного нет. Даже в анкете ничего не было. Единственное, что мы узнали — дата смерти. Мы узнали дату расстрела — 3 июня 1938 года.

Его брат ведь подавал запрос о дате смерти, и ему послали совершенно другую дату, которая была через полгода после расстрела. Зачем так надо было делать — непонятно. Это уже всё произошло после реабилитации. Об этом пишет Весельницкий в книге.

Так что в первое время как таковой «встречи» с родственником не происходит. В чём-то состояние даже усугубляется. Ты что-то узнаёшь, конечно, из материалов дела, но мало. Поэтому увиденные материалы у нас вызвали спор с Ваней.

Ваня: Почему у нас с мамой вообще возник этот конфликт? Там есть момент суда, условного суда, «тройки». Длился он 15 минут. Суть была в том, что часть людей отказывалась от показаний, а часть не отказывалась. Это было видно из документов о реабилитации в том числе. Это был один из доводов к реабилитации — отказ от показаний. И вот мой прадедушка не отказался, хотя они и насквозь лживы. Для меня это составило какую-то моральную сложность, которой я поделился со своей мамой. Говорить правду — это, в каком-то смысле, дело чести. Я понимаю, что на суде его пытать уже не могли. Он уже оболган, это уже 15 минут, которые просто должны отправить его либо в лагерь, либо на расстрел. Расстрел в нашем случае. В чём причина, почему нельзя в последнюю минуту отказаться от своих показаний — мне это показалось непонятным. В деле есть странный момент: в протоколе суда он «просит искупить вину кровью».

Наталья: То есть он просит для себя расстрела.

Ваня: В документах о реабилитации они делают выводы: «Видимо, троцкистской организации на заводе Ростсельмаш не существовало» — часть подсудимых отказалось от своих показаний, что подозрительно.

Наталья: Я для себя нашла, как это объяснить. Не только наш дедушка не отказался от показаний. У каждого своя правда перед лицом смерти. Ваня мне говорит: «Они не знали точно, что случится. Они могли бы отказаться от показаний. Вдруг их бы не расстреляли». Я говорю, что на партийных собраниях, на которых мой дедушка в частности сидел, спрашивали, например: «Что говорить рабочим о расстрелах?» На что был ответ: «Специально говорить об этом не надо, но если спросят, скажите — такие-то и такие-то расстреляны». То есть все всё знали. Жёнам говорили эту фразу: «10 лет без права переписки», но уже висело в воздухе, что многих расстреливали. Поэтому я считаю, что мой дедушка знал, чем для него всё кончится. Он крутился среди этих людей.

Ваня: Мне непонятно, почему он должен был знать. Могли его запросто выслать в лагерь. Откуда он мог знать конкретно? Это же решается, по сути, броском монетки.

Наталья: Как в книге Весельницкого написано: «Он уже знал, что он «троцкист», и ходил «как в воду окинутый». Я хочу сказать, почему я так вижу эту ситуацию: почему некоторые, как и он, не отказывались от показаний. Кто-то не отказывался и просил отправить в лагерь в надежде на спасение. Или как было с Бухариным, которого убедили, что это очень важно для партии, чтоб он говорил все эти вещи на своём открытом процессе. Мы не можем знать всего, что было в этих людях. Про моего дедушку, в частности, есть такие слова в книге:

«Когда я ехал сюда, я думал, что начальник НКВД мне укажет те места, где было совершено вредительство, а я тогда ликвидирую последствия вредительства. А вот я приехал сюда — и от меня требуют искать вредителей. Для меня это совершенно неожиданно».

Некоторые работники, которые были сняты дедушкой в процессе кадровых перестановок, вскоре были арестованы НКВД. Поняв это, он стал более аккуратным. На партийной конференции первый секретарь крайкома Евдокимов обратился к нему с требованием:

Евдокимов: «Вы директор завода, вскрыли какого-нибудь из последышей этих вредителей, нащупали?»

Карташев: «Нащупал»

Евдокимов: «Посадилиего?»

Карташев: «Нет, я не сажаю. Я нащупал, но этого недостаточно».

Евдокимов: «Ведь Вам и карты в руки. Вы находите грань, где злой умысел, где халатность, где технический риск, без технического риска мы не можем. Вот выяснение этой грани между вредительством и техническим риском касается Вас. Если в этом вопросе будет ясность, то тогда меньше будет недоразумений».

Карташев: «Длятого, чтобы определить грань между плохой работой и вредительством нужно время, чтобы разобраться в этом»

Евдокимов: «Три месяца это недостаточно? Ведь это не месяц».

Карташев: «Большое количество тех людей, которых мы сняли, — потом посадили» (посадило НКВД — из зала)

Евдокимов: «Люшков сам не находит материала, он имеет вашу партийную организацию, ваших советских людей, рабочих инженеров, которые подсказывают, что там неладно, и он начинает смотреть, систематизировать материал: одного рванул, а там цепочка потянулась. Спрашивается, почему Люшков может это делать, а почему мы, партийные и хозяйственные руководители, не можем этого сделать? Раньше до того, как Люшкову сказать, то сам найди и распутай. НапленумеЦКтакиставили вопрос».

При выборе делегатов на партийный пленум, который должен был оценивать работу других и тем самым подписывать приговор, дедушка сделал самоотвод. Именно после пленумов происходили аресты. Как я вижу эту ситуацию: Давид не хотел участвовать в посадках. То есть сначала он пытался что-то улучшить, но потом понял, что здесь никто не пытается ничего улучшать — просто сажают всех подряд. Он начал отстраняться от этого дела. Об этом первый псалом: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей». Нужно просто отойти в сторону.

Ясно, что он с ними разделился. Когда-то это были его коллеги, но он уже не с ними. Если вспомнить, то в советское время было две книги, две установки поведения в таких ситуациях: система ПЛОД Альбрехта и «не верь, не бойся, не проси», как у Солженицына. Или борьба, основанная на знании юридического кодекса, или, как пишет Солженицын, «не разговаривай». Если разговариваешь, они получают от тебя информацию. Моя позиция — я отстраняюсь и стараюсь не вступать в контакт. Я долго думала и поняла, что я скорее как мой дедушка. Я могу уйти — моему дедушке некуда было уходить, к сожалению. Тот суд — не место борьбы.

Ваня: Тут есть такой момент — я по-прежнему не могу сказать, правда это или нет, насколько правдив собственно сам протокол суда. Там же всё на машинке напечатано. Один шрифт, другой шрифт — мы же не специалисты, чтобы как-то это анализировать. Там, по-моему, только «исполнено» написано от руки и подпись. Думаю, мой прадедушка был в отчаянии. Человек в отчаянии может так себя вести. И почему-то моей маме не понравилась моя мысль, что он был в отчаянии. По-моему, это хорошо — быть в отчаянии. По крайней мере в этом нет ничего плохого.

И второе — если это всё-таки протокол, то действительно правда. Честь, безусловно, понятие средневековое, устаревшее. Но говорить правду в ситуации, когда от тебя уже ничего не зависит — это можно интерпретировать как вопрос чести, простой чести. Врать плохо. Вот это мне странно. Я это объясняю исключительно через отчаяние. То, что человек в такой ситуации может себя оговаривать, даже когда на него давления уже, в общем-то, не оказывается. Перед лицом неминуемой своей участи, перед лицом смерти — если он даже в этот момент не может отказаться от показаний — это момент чести, который кажется мне важным.

Конечно, в партию большевиков он вступил молодым. Большевики ведь — панки своего времени, радикалы. Мало кто хотел их поддерживать. Прадедушка был тогда очень молодым человеком, ему не было 18 лет. Он был максималистом, что-то он мог пересмотреть потом. Для меня, в эмоционально-психологическом смысле это кажется интересным, необычным.

Наталья: Я спросила Ваню: «Как ты считаешь, как честно себя может вести человек в этих условиях, который знает, что его сейчас расстреляют?» А Ваня ответил, что говорить надо так: «Это всё неправда — но расстреляйте меня». Я же считаю, что нет единого правильного поведения перед смертью, особенно когда тебя пытают и убивают не те, кого ты считаешь врагами.

Цитируется книга:

Весельницкий И. «Красное колесо» переехало и через «Ростсельмаш»: (Хроника террора 30-х годов)/ Ростов: Военный вестник Юга России, 1999.